Я, конечно, хотел, чтобы Любомирова испугалась. На то и вел расчет. Но никак не думал, что она свалится без чувств и пролежит в полной отключке две с половиной минуты. Чуть не сдурел, пока она очнулась.

А ей после всего хоть бы что! Ходит, дальше меня донимает.

Вообще как-то тупо все получилось…

— И что будем делать дальше? — не выдерживает долгого молчания Маринка.

— Мы? — с издевкой переспрашиваю я. — А ты здесь при чем?

— Ну, как? — теряется Довлатова. — Мне она тоже не нравится.

— Весомый аргумент, — по-новой из себя выхожу. — Весомее, чем мой член, блядь. Тебе что, пять лет, чтобы в войнушки играть?

— А ты сам зачем играешь?

— А я не играю, — отрезаю жестче, чем того требует ситуация. — У нас с ней все по-настоящему.

— Это как так «по-настоящему»?

Она хочет меня исправить, а я ее — испортить.

Вслух, конечно же, произношу вовсе не то, что подумал.

— Не твое дело.

Довлатова снова дуется, но недолго. Долго она не умеет. Поерзав, бросает на меня осторожный взгляд из-подо лба.

— И куда она тебя пригласила?

— Римское племя сегодня в общаге шабаш устраивает.

— И ты поедешь? — кривится Маринка.

— Конечно, поеду.

«All you people can’t you see, can’t you see

How your love’s affecting our reality…» [7]

— Блядь, не говори, что мы будем тусить под эту попсню, — выдыхает Чара, безумно тараща на меня глаза. — Крышу рвет, а мы еще в здание не вошли.

— Мы сюда не тусить приехали, — сухо напоминаю ему и тяну дверь.

В рожу тут же прилетает волна горячего воздуха. Высокие ритмы музыки на мгновение дезориентируют и вызывают желание повернуть назад.

Думал, чтобы найти кого-то в огромной толпе, попотеть придется, как это часто бывает во время тусовок. Но на вписке неудачников условно три калеки, а личинку, из-за ее броских шмоток, среди этих баранов очень даже хорошо видно.

Любомирова танцует. Нет, она явно тащится от той мутни, которая рвет колонки и нам с Чарой мозги. Увидев нас, ракушка, не прекращая танцевать, манит пальцем к себе.

— Ты смотришь на нее и улыбаешься? — за каким-то хером орет мне в ухо Чара.

— Это, блядь, не улыбка, а ухмылка, — демонстративно подтягиваю верхнюю губу и обнажаю в оскале зубы.

— Ну да, ну да… — закатывает этот черт глаза.

— Стой здесь пока. Держи периметр. Свиснешь, если коменда или Франкенштейн привалят. Пойду ее вздрючну.

— Ты там это… Не перестарайся, — и смотрит на меня, как на ирода.

— С каких пор ты меня лечишь, с кем как стараться?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Пытаюсь не распыляться, но советы всегда в штыки воспринимаю. Даже если они сказаны лучшим другом.

— С тех пор, как появилась Любомирова, — спокойно отзывается Чара. — По-моему, ты с ней берегов не видишь.

— Еще, блядь, скажи, что пришел сюда, чтобы за мной присматривать.

— Может, и да.

Упирая руки в бедра, медленно цежу воздух.

— Не ты ли первый рвался натянуть этих баранов, как только прознал, что они едут?

— Это другое. Она — девчонка.

— А мы что, стадо по половому признаку отсеиваем? — вслух недоумеваю, а внутри вдруг что-то скребет. Не позволяю этой язве открыться. Грубо высекаю основной аргумент: — Она меня бесит.

Чара отводит взгляд и выразительно вздыхает.

— Да не гони ты по беспределу, вот и все, что я хочу сказать.

— Сам все знаю, — бросаю ему и направляюсь к Любомировой.

Хватаю ее за руку и увлекаю к противоположному выходу из зала. Останавливаюсь, только когда громкость долетающей до нас музыки позволяет говорить без крика.

— Слабо подняться со мной в одну из комнат?

Ее глаза горят. Подозреваю, в моих — шальной блеск не меньше.

— А тебе слабо потанцевать с моими друзьями?

— Я первый спросил, — сердито выговариваю.

Меня раздражает, что она не соглашается.

— А я тебя сюда пригласила. Когда ты меня к своим друзьям звал, я пошла одна и делала, что ты говорил.

— Это что, блядь, воспитательная выволочка? Ты пошла не одна, а со мной, зануда.

— Это одно и то же!

Она разъяренно выдыхает, я неосознанно повторяю. Прожигаем друг друга взглядами.

— Я скорее застрелюсь, чем стану тусить с этими дебилами!

— Тогда уходи!

Разворачиваясь, намеревается уйти обратно в зал. Но я ей этого не позволяю. Сам не знаю, чем руководствуюсь… Ловлю Любомирову за руку и вытаскиваю на улицу.

— Что ты делаешь? Куда меня ведешь?

— Мы уезжаем, — говорю по факту и запихиваю ее в машину.

— Я никуда с тобой не поеду. Ты меня бесишь!

Упираю ладони в автомобильные стойки, не давая ей выбраться обратно. Нависаю, чтобы взгляд поймать.

Что за хрень я, блядь, творю?

— Тридцать три дня? — припоминаю с ухмылкой. — Я активирую первый.

13

— И… что здесь? — сдавленно спрашиваю, когда двигатель с тихим урчанием прекращает работу.

На парковке туман стелется, и клубится густая беспроглядная темнота. В машине, соответственно, тот же мрак царит. Я даже не способна разглядеть лица Кирилла. Вижу лишь очертания его профиля. Когда же он, судя по всему, поворачивается ко мне, различить что-то и вовсе становится невозможным.

Меня немыслимым образом накрывает какое-то недопустимое ощущение дежавю.

Целовал не он!

Перестань об этом думать!

Но мое сердце ёкает и принимается натужно качать кровь. Такая беда, рядом с Бойко я прям чувствую, как оно барахлит. Пугаюсь этого и все равно продолжаю испытывать на прочность. Если и в этот раз выдержит, можно будет расслабиться. Расслабиться и просто жить.

— Пойдем, зануда, — привычно грубо выдыхает Кир. — Покажу тебе, что такое веселье.

Я стараюсь оставаться оптимисткой, но вся эта затея мне изначально не нравится. Помня, на что он способен, любое заведение вызывает тревогу, а уж атмосфера этого места…

— В каком приличном клубе владельцы не озаботятся сделать нормальное освещение на парковке? — возмущаюсь я, в очередной раз спотыкаясь в темноте.

— А кто сказал, что он приличный? — доносится вкрадчивый ответ-вопрос Кирилла.

По моей спине проходит озноб. Интуиция подсказывает остановиться, не следовать за ним… Но я продолжаю переставлять ноги, пока мы с братцем не оказываемся в душном задымленном зале. И пахнет тут отнюдь не табаком. что-то противное, будто липкое и сладковатое, проникает в мои ноздри и заполняет до отказа легкие.

Сердце вновь принимается усиленно работать. И я, сама не понимая, что творю, беру Кирилла за руку. Хватаюсь, словно перепуганный ребенок за взрослого — по-другому не истолкуешь. Парень тормозит, поворачивается и окидывает меня каким-то странным и таким же тяжелым, как этот воздух, взглядом.

Жду услышать: «Ты же не думаешь, что в случае опасности я буду тебя защищать?». Читаю это в его глазах. И вдруг расстраиваюсь из-за того, что ему на меня плевать.

— Боишься, Центурион?

Даже если и так, ни за что не признаюсь. Вместо этого неожиданно для самой себя выдаю:

— После того, как какой-то козел трусливо украл мой первый поцелуй, мне уже ничего не страшно!

Брови Кирилла сходятся вместе. Он хмурится так, словно его мозг не просто мои слова обрабатывает, а как минимум одно из философских учений анализирует.

— Первый?

Глубина его глаз затягивает. Я знаю, что мои глаза темные, но его сейчас в разы темнее. Пока он смотрит, я теряю опору. Чувствую себя совершенно дезориентированной. Не только толпа, стены вокруг нас начинают вращаться.